Стрела, монета, искра. Том I

Стрела

Апрель 1774 года от Сошествия

Кристальные горы (герцогство Ориджин)

– …По этой самой тропе! Наши Праотцы – сотня здоровых мужиков, все как на подбор суровые, крепкие, бородатые; им все нипочем, как дикому вепрю. А среди них – семнадцать нежных цветочков, розовых таких жемчужинок – святые Праматери. Они ступают по тропе своими тонкими ножками, со всех сторон окруженные надежной мужской защитой. Янмэй Милосердная и Светлая Агата, и Мириам Темноокая, и…

«Ты всех семнадцать Праматерей перечислишь или кого забудешь? Или устанешь наконец?» – подумал с надеждой Эрвин. Говоривший, однако, не знал усталости. Он звался бароном Филиппом Лоуфертом и являлся имперским наблюдателем при экспедиционном отряде. Для всякого похода за известные границы Империи необходимо включать в число участников человека, напрямую служащего Короне, – закон Константина, издан в тринадцатом веке… Филиппу Лоуферту было изрядно за сорок, он носил козлиную бородку и считал себя гением красноречия.

– …Женщина – это жемчужинка, и ей подобает лежать на мягком ложе в безопасном укрытии раковины, в объятиях железного панциря. Вот каков должен быть мужчина – несокрушимый, жесткий, а внутри него – нежная душа, раскрывающаяся только…

Одежда Филиппа пестрела золочеными вензелями повсюду, куда только можно было их влепить. С этакой слащавой улыбочкой он изрекал банальные пошлости непрерывным, безудержным потоком.

– …Только тогда женщина будет счастлива с вами, если сможете оградить ее непробиваемой стеной и заслонить от жестокого мира. Вот так, молодой человек.

Ах, да. Еще он упорно называл Эрвина Софию Джессику, наследного герцога древней земли Ориджин, «молодым человеком».

– Я чрезвычайно благодарен за науку, барон. Вы раскрыли мне глаза, – сообщил Эрвин.

Филипп не уловил сарказма.

– Да, молодой человек, быть мужчиной – это искусство. Когда я впервые оказался в этих горах…

Скалы – взметнувшиеся к небу величавые громады – выглядели хрупкими. Много веков назад неведомая сила ударила в них и расколола, раскрошила, как стекло. Сквозь горный хребет, прорезая его, легло ущелье – зияющая рана, заваленная обломками породы. Мельчайшие были размером с мизинец, крупнейшие – со сторожевую башню, поваленную и замершую на дне ущелья в нелепом угловатом равновесии. Среди обломков находила себе путь река, шипела и журчала, вспенивалась, порою подхватывала несколько камней и волокла, сбивая в нестройные груды. И тут же река принималась злиться, становилась на дыбы, преодолевая собою же созданные заторы. От потока восходили склоны ущелья – сперва плавно, затем круче, а затем превращались в отвесные темные стены, испещренные прожилками блестящих пород. Вдоль подножья скал, в сотне ярдов над рекой, лепилась к склону тропа, по ней, неторопливо извиваясь, ползла цепочка путешественников.

Отряд состоял из сорока человек. Его ядро составляли одиннадцать кайров – северных рыцарей, прошедших посвящение. Каждого кайра сопровождали двое греев – пеших воинов, состоящих в услужении у рыцарей. Воины делились на две группы – ведущую и замыкающую, защищая отряд с фронта и тыла.

В авангарде ехал также механик Луис Мария. То и дело он останавливал коня, чтобы зарисовать некую деталь рельефа, и весь отряд принужден был останавливаться вместе с ним. Герцог Десмонд Ориджин питал наивные надежды на то, что через Кристальные горы можно проложить рельсовую дорогу. Он отдельно оговорил это, когда давал распоряжения Эрвину и Луису. Следуя приказу, механик старательно наносил на карту маршрут и помечал преграды, которые придется устранить.

В безопасной середке отряда ехали Эрвин с имперским наблюдателем. В спину им дышали вьючные ослы, ведомые греями. Животные издавали характерный запах, отлично ощутимый благодаря попутному ветру. Процессия двигалась со скоростью самого медленного ослика, то есть еле ползла.

Ширины тропы хватало лишь на одного всадника, Филипп Лоуферт ехал на корпус позади Эрвина и без устали разглагольствовал. Его слова смешивались с колоритным благоуханием вьючных ослов.

– Когда я впервые оказался в Кристальных горах, со мною была девушка по имени Вильгельмина. У нее были золотые кудри и глаза – как спелые оливки, и фигура… Да, на фигуру стоило посмотреть. Мы поднялись с нею на скалу, вот туда, на самую верхушку, встали на краю. От ветра волосы растрепались, прямо как грива у льва. Я обнял ее сзади, повернул лицом к ветру и спрашиваю: «Чувствуешь?»

Тьма, до чего же болят ноги! Шестые сутки пути, часов по десять в седле каждый день. Эрвин всерьез подозревал, что его бедра стерлись уже до костей, и удивлялся, как еще не тянется за ним по земле кровавый след. Спина каменела от постоянного напряжения, Эрвин позабыл о том, что когда-то обладал чудесной способностью наклоняться без боли. Вчера он попробовал пойти пешком, и, как назло, весь день тропа вела то вверх, то вниз, переваливая через многочисленные уступы. К вечеру Эрвин взмок от пота и хватал воздух ртом, как загнанная лошадь. Одежда отвратительно прилипала к телу, ступни горели, кожа покрылась пунцовыми пятнами. Он поражался нечеловеческой выносливости пехотинцев, умудрявшихся тащить на себе амуницию. Сам-то Эрвин шел налегке, предоставив свой немалый багаж заботам осликов. Он оставил при себе только меч и получил от него тринадцать ударов по щиколотке, шесть – по колену, и вдобавок две весьма ловких подсечки (Эрвин вел счет). Сегодня он не стал повторять вчерашний подвиг и поехал верхом. Бедра, стертые о седло, – все же меньшее из зол.

– …И я спрашиваю Вильгельмину: «Чувствуешь?» А она мне: «Что чувствую?» Я прижимаю ее к себе покрепче и говорю: «Священную силу». И она в ответ: «Это просто ветер дует», – а я говорю: «Нет, это сила любви. Разве ты не знала? Святые Праматери сошли в мир из этих самых скал и принесли с собою любовь! С тех пор Кристальные горы наполнены силой любви!»

Отец говорил: благородный человек должен воспитывать в себе терпение ко всему – к боли, морозу и жаре, усталости и голоду. А как насчет терпения к скабрезностям? Как бы вам понравились, милорд, шесть дней пути бок о бок с… вот с этим?

– А знаете, молодой человек, как называют вон те две округлых вершины?

Где уж мне знать! Я всего лишь родился и вырос в этих горах.

– Это Перси Святой Катрины, – провозгласил Филипп. – А вон та узкая темная пещера – слыхали ее прозвище?

Эрвин ужаснулся при мысли о том, что, возможно, сейчас услышит, и поспешил перехватить инициативу:

– Пещера зовется гротом Косули. В ней Светлая Агата расположилась для ночлега, изнемогая от голода, как вдруг увидела худую белоснежную косулю. Воин, что был с Агатой, схватил копье, желая убить животное, но Праматерь удержала его руку со словами: «Отпусти ее. Она слаба и одинока, будь милосерден». Косуля убежала в глубь грота, Праматерь из любопытства пошла за нею. Пещера пронизывала всю скалу, и вскоре Светлая Агата добралась до выхода на западный склон горы и оттуда увидела цветущую плодородную долину.

Эрвин говорил подольше, стараясь оттянуть продолжение Филиппова словоблудия, но вот неизбежный момент наступил.

– Да-да, именно это я и рассказал Вильгельмине, когда мы вошли в грот Косули.

Отряд в очередной раз остановился, Филипп Лоуферт подъехал ближе к Эрвину, самодовольно улыбаясь.

– Тогда Вильгельмина спрашивает меня: «А почему Праматерь Агату называют Светлой?» А я и отвечаю: «Из-за цвета волос, они были у Агаты словно жидкое серебро. А тебя, милая, менестрели назовут в своих песнях Вильгельминой Златокудрой». Я сказал это и зарылся лицом в ее волосы, а она так и замерла. Женщины обожают, когда ласкаешь их волосы. Запомните это, молодой человек.

С меня хватит. В конце концов, я – глава эксплорады, мое место – впереди! Эрвин отпустил поводья и двинулся по тропе к авангарду.

– Почему снова встали?! В чем заминка?

Греи сторонились и прижимались к скале, пропуская лорда. Но, видимо, не особо расторопно, а может быть, Эрвин ехал слишком быстро. Один из воинов не успел отскочить, и герцогский жеребец сшиб его с ног. Невезучий пехотинец слетел с тропы и покатился по склону. Десятью ярдами ниже он угодил ногой в щель меж камней, послышался хруст. Греи учатся терпеть боль молча, но этот не справился и заорал во все горло.

Первым порывом Эрвина было спрыгнуть с коня, сбежать вниз и попытаться помочь несчастному. Он замешкался, примериваясь, как бы спуститься безопасно и самому не скатиться в ущелье. Тем временем Теобарт – капитан кайров – выкрикнул приказ, и несколько воинов побежали к раненому. Когда Эрвин добрался до места, они вытаскивали покалеченную ногу из расщелины, а раненый кусал себя за руку, пытаясь сдержать крик. Подошел Фильден – лекарь отряда. Бесцеремонно ощупал ногу, срезал штанину. Кость была переломана в двух местах, иззубренный обломок разорвал кожу и торчал наружу, лилась кровь. Эрвина замутило, он отвернулся, уставился на реку. Раненый то затихал на время, то вновь захлебывался воплем, а лекарь отрывисто приказывал что-то. Эрвин не смотрел на них, но и не уходил. Наконец крики прекратились. Нога воина была перемотана тряпицей и обжата двумя деревянными брусками, связанными меж собой. Лекарь вытирал ладони от крови.

– Раненого зовут Бак, – доложил капитан. – Он грей кайра Джемиса.

Эрвин пока так и не выучил имен всех своих подчиненных, но Джемиса помнил: этот кайр взял с собою пса.

Джемис встал над раненым, оглядел его сверху вниз. Серая овчарка появилась рядом с хозяином, деловито обнюхала кровавую повязку на ноге грея, лизнула. Бак смотрел на кайра виновато и испуганно.

– Скотина, – процедил Джемис. – Неуклюжая тварь.

– Простите, господин, – выдавил Бак.

– Ты должен был уступить дорогу лорду.

– Да, господин. Моя вина.

– И что мне теперь делать с тобой?

Овчарка почуяла настроение хозяина и ощерилась. Раненый грей сжался, обхватив себя руками. Эрвину следовало бы сейчас вернуться на тропу и предоставить кайру Джемису наказать грея любым угодным способом. Эрвин – наследный лорд; Бак – низкородный мальчишка лет четырнадцати, крестьянский сын, судя по широкому веснушчатому лицу. Не может быть сомнений в том, кто из них виновник происшествия.

Позже Эрвин не раз спрашивал себя – отчего же он поступил иначе? Зачем-то взял и сказал:

– Джемис, ваш грей ни в чем не виноват. Это я был неосторожен на тропе.

Кайр обернулся к лорду. Злость на его лице дополнилась недоумением, растерянностью. Джемис лишился слуги в самом начале долгого похода, и это создаст ему массу неудобств. До последнего момента он хотя бы знал, на ком сможет выместить досаду. Теперь вину взял на себя лорд, тем самым лишив кайра возможности выплеснуть раздражение и наказать виновника.

– Милорд, не защищайте его, – проворчал Джемис. – Он – тупая скотина, я сожалею, что взял его в обучение.

Кайр пнул раненого.

– Прекратите, – приказал Эрвин. – С вами двое греев, верно? Второй будет служить вам в походе, когда Бак вернется в Первую Зиму.

– Милорд, никуда он не вернется! – отрезал Джемис. – Я не позволю ему прохлаждаться!

– Вы с ума сошли?! – удивился Эрвин. – Как он сможет идти?

– Фильден, сколько времени нужно, чтобы срослись кости? – Джемис повернулся к лекарю.

– Месяц.

– Месяц этот дурак проведет верхом на осле. А потом отработает с лихвой! Я его научу ловкости.

Эрвин нахмурился, происходящее начало сильно его беспокоить. По северным законам кайр – полновластный хозяин грея. Лорду не следует вмешиваться в их взаимоотношения. Однако суть в том, что Эрвин отдал прямой приказ, а Джемис ослушался. Неподчинение нельзя спускать ни при каких обстоятельствах – уж этот урок Эрвин хорошо усвоил от отца.

– Кайр, вы меня, похоже, не услышали, – процедил молодой лорд. – Я сказал, что раненый вернется в Первую Зиму.

– Милорд, – возмутился Джемис, – но это же мой грей!

– Мне плевать, чей он! – бросил Эрвин с нарастающим раздражением. – Будь он хоть слугой архиепископа, он все равно вернется в Первую Зиму, поскольку я так решил.

Джемис упрямо склонил голову, взвешивая на языке слова. Капитан Теобарт внимательно прислушивался к диалогу, но не спешил вмешиваться. Лекарь и несколько греев также были рядом. Внезапно Эрвин осознал, чем дело обернулось для него: испытанием. Если кайру хватит наглости ослушаться лорда, весь отряд узнает об этом, и Эрвин будет опозорен. Придется наказать Джемиса… но тогда выйдет, что и раненый, и его хозяин пострадали из-за Эрвиновой неуклюжести. Грей – простолюдин, плевать на него. Но наказать рыцаря за свою собственную промашку – это не к лицу лорду.

Эрвин не знал, что делать в таких ситуациях. Он буравил Джемиса взглядом и ждал, всей душой надеясь, что тот подчинится.

– Милорд, – вымолвил кайр, – у Бака нога сломана, он сам не доберется до Первой Зимы. Прикажете ему умереть по дороге? Или мне следует отдать второго грея ему в няньки?

Вопрос попахивал откровенной издевкой. Кровь бросилась в лицо Эрвину, он против воли сжал кулаки. Серая овчарка Джемиса подняла морду и пристально смотрела на Эрвина.

– Кайр, я дам своего грея в сопровождение раненому, – ледяным тоном вымолвил лорд. – У вас имеются еще вопросы?

Вот тут капитан Теобарт сделал худшее, что только мог выдумать. Он сказал Джемису:

– Выполняйте приказ, кайр.

– Слушаюсь, капитан, – с ухмылкой кивнул Джемис и потрепал по холке собаку.

На самом деле, к походной жизни можно привыкнуть.

Можно смириться с солнцем, которое светит особо яростно именно тогда, когда ты движешься в гору, и выжимает из твоей спины ручьи пота. Можно привыкнуть и к холоду, который воцаряется на теневом склоне, едва только солнце спрячется за вершинами. К зябкой сырости, что ночью заползает в шатер, выпадает росой на одежду и одеяла и заставляет тебя дрожать, как мокрый щенок. С пищей свыкнуться сложнее: она жестка, как подметка, и настолько солона, что скулы сводит; а в качестве разнообразия на вечернем привале можно отведать смердящего варева из котла. Можно, в конечном итоге, привыкнуть и к вечной грязи под ногтями, и к слою пыли на волосах, и к необходимости совершить пробежку в сотню ярдов, если желаешь в уединении справить нужду. Приходится смириться и с вонью, которая неизменно сопровождает отряд: смрад конского навоза, ослиной мочи, человеческого пота, грязной одежды… Искусство путешественника состоит в том, чтобы ничего не замечать. Умелый путник подобен волу или корове: он впадает в состояние блаженного тупого безразличия. Бредет и ест, ест и бредет, не заботясь ни о чем…

Эрвин тщетно старался привести себя в нужное состояние духа. Боли в ногах и спине, мозоли на самых неожиданных частях тела, жар и холод, собачий рацион – он тешил себя надеждой, что когда-нибудь (не завтра, конечно, но спустя время) сможет как-то смириться со всем этим. Что давалось сложнее всего – это мыслительный голод. День за днем проходили без единой интересной беседы, без новостей, без открытий, не давая уму даже скудной пищи. Пустая голова ныла куда мучительней пустого желудка, требовала подпитки. Величавые картины природы сменялись слишком медленно, разговоры были редки и пусты. Мысли Эрвина, не находя достойного предмета, вновь и вновь обращались к безрадостным темам: отцовской несправедливости, позорному замужеству сестры, упущенной политической возможности. С утра до ночи Эрвин ходил угрюмый, как ворон. Все, что он оставил в Первой Зиме, было из рук вон плохо. Любое воспоминание нагоняло тоску, тот же результат давали и мысли о будущем. Осенью, когда отряд вернется, император уже заключит помолвку; более расторопные из Великих Домов получат призы: владения, льготы, привилегии. Ориджины же так и останутся прозябать в своих славных и нищих просторах. Прекрасная Иона станет хозяйкой огрызка земли, по причуде истории именуемого графством. Она выносит в себе купеческого сыночка, который – по еще одной странной причуде – получит родовое имя Светлой Агаты. Деньги, взятые выкупом за невесту, будут потрачены с великой пользой: под мостовой Соборной площади выстроится огромная могила с полусотней комфортных склепов, один из которых – о счастье! – достанется ему, Эрвину Софии Джессике, наследному герцогу Ориджину.

Впрочем, сегодня к букету жизнерадостных мыслей добавилась еще одна – новая, свеженькая. Стычка с кайром Джемисом не шла из головы. Скверный это был случай, если задуматься. Такого происходить не должно.

Джемис позволил себе пререкание с лордом, да еще в присутствии свидетелей. Возможно, справедливость была на его стороне. Возможно, не Эрвину следовало решать, как поступить с греем Джемиса. Но суть не в том, кто прав. Суть в том, что Джемис зарвался, а Эрвин спустил. Прозевал тот короткий решающий миг, когда нужно было показать твердость, жестко пресечь спор и наложить наказание. А затем вмешался капитан Теобарт и испортил положение лорда. Он подтвердил приказ Эрвина, а строптивый кайр подчинился. Фактически выполнил то, что требовалось, но показал, что повинуется лишь капитану, а не герцогскому сынку. На вечернем привале весь отряд узнает про это. Даже если смолчит сам Джемис, то уж точно разболтают греи.

И вот возникает вопрос: чем окончится поход, если сорок вооруженных мужчин возомнят, что могут не подчиняться лорду?

– Теобарт, – позвал Эрвин. Капитан обернулся:

– Милорд?

О чем я, собственно, хотел спросить? Вы сознавали, капитан, какую дурость делаете, когда окунули меня носом в грязь? Не планируете ли вы, случаем, поднять мятеж?.. Теобарт терпеливо ожидал вопроса. Морщинистое суровое лицо, седая борода, обритый наголо череп. Глаза холодные, но ясные, без тени хитринки.

Капитан Теобарт знаком Эрвину с детства. Шестой сын небогатого кайра, в семнадцать лет Теобарт уже и сам получил красно-черный плащ, а в двадцать три сделался оруженосцем герцога Ориджина, Эрвинова отца. Они бились бок о бок на нескольких войнах. Говорят, Теобарт дважды спасал великого лорда от смерти. Говорят, один из долгов герцог вернул. Теобарт – не горячая голова. В Первой Зиме он оставил жену и трех дочурок. Надеется дожить до старости, получить от герцога кусок земли в награду за верную службу и оставить дочкам хорошее наследство.

Вне сомнений, герцог Ориджин приставил его к Эрвину в качестве няньки. Опытной такой, рассудительной, бритоголовой няньки, весьма скорой в обращении с мечом. По всей видимости, Теобарт действовал из одних лишь благих побуждений. Решил, что Эрвин не справится с Джемисом, вступился на стороне лорда. Добрый рыцарь, по идее, именно так и должен поступать…

– Где остановимся на ночлег? – наконец спросил Эрвин.

– До заката еще около часа, милорд. Мы успеем подняться на уступ под южным склоном Орла, – указал Теобарт рукой, – там будет достаточно места для лагеря.

Эрвин огляделся. Тропа спустилась ближе к реке, и отряд как раз вышел на просторную поляну с несколькими приземистыми деревцами. Поляну, мурлыча, пересекал ручеек, вливался в речку.

– Капитан, заночуем тут, – скомандовал Эрвин.

– Милорд, из-за близости к воде здесь будет очень сыро. На уступе место более подходящее.

– Остановимся здесь, – повторил Эрвин.

– Да, милорд.

Капитан отдал приказ, отряд остановился, всадники спешились.

– Теобарт, – добавил Эрвин, – я хочу, чтобы этой ночью первую вахту нес кайр Джемис.

Капитан ответил очень спокойно – не возразил, а проинформировал:

– Ночная вахта – дело греев, а не кайров, милорд. Рыцарям редко дают подобные поручения.

– Я это знаю.

– Слушаюсь, милорд.

Эрвину остро захотелось отдать какое-нибудь абсурдное распоряжение: поставить шатры среди реки, пустить на мясо осла, отправить четверку кайров собирать эдельвейсы. Он всегда презирал лордов, что проверяют свою власть при помощи дурацких приказов, а вот сейчас на удивление хорошо понимал их чувства.

– Теобарт, велите разжечь для меня отдельный костер.

Обычно, останавливаясь на привал, разводили два огня: для греев и для кайров. Эрвин, имперский наблюдатель и механик присоединялись к рыцарям. Даже для двух костров топливо находилось с трудом: жесткие скрюченные деревца едва годились на дрова, валежника было мало, как и сухой травы. Третий костер означал лишний час поисков топлива в окрестностях лагеря и не давал никакой практической пользы.

– Слушаюсь, милорд, – кивнул капитан.

При всем богатстве фантазии, Эрвин не смог бы назвать это своим управленческим успехом. Но все же на душе стало спокойнее.

Он подозвал Томми – своего оставшегося денщика – и велел распаковать багаж. Эрвин взял с собою несколько вещиц, надеясь скрасить ими быт путешественника. По походным меркам, они оказались настолько причудливыми, что до нынешнего дня Эрвин стеснялся выставлять их напоказ. Слуга распаковал складной стол с тремя стульями; бочонок шиммерийского вина, голову сыра, копченый окорок, горшок оливок, несколько яблок и жестянку шоколадных конфет. На столе появилась даже масляная лампа, в которой заплясал уютный желтый огонек.

Для светского ужина не хватало лишь гостей. Эрвин пригласил барона Филиппа и механика Луиса, оба с большим удовольствием согласились. Филипп даже раздобыл из собственного багажа жбан крепкой пряной настойки, по его словам – литлендской. Конечно, имперский наблюдатель слащав и глуп, а механик – низкородный мещанин, но все же это образованные люди, выходцы из Земель Короны.

Костер возле лордского стола был зажжен первым. Греи еще складывали поленья для двух других очагов, когда Эрвин с гостями приступили к трапезе.

– Приятно смотреть на огонь, – приговаривал Филипп, отрезая себе шмат мяса. – Пламя пробуждает в человеке его сокрытое нутро. В каждом из нас, молодые люди, дремлет звериная сила. Особенно она могуча в женщинах. Какой бы кроткой ни была девица, но стоит разбудить в ней спящую силу – и вы увидите пред собою пантеру.

Он рассказал о нескольких кротких девицах, которых знавал. Поведал и о том, какое особое наслаждение – предаваться любви на снегу у горящего костра. Эрвин не вслушивался в слова, но само звучание голоса доставляло ему удовольствие, поскольку Филипп говорил с восточным акцентом: подтягивал «у», припадал на «ш», смягчал «а» настолько, что они превращались почти в «э». Так говорят в Фаунтерре, в особняках столичной знати; с таким вот акцентом мурлычут надменные первородные леди и франтовитые судари с искровыми рапирами на боках.

Механик Луис Мария чувствовал себя поначалу неловко, но вино и сытость сделали свое дело, постепенно он разговорился. До сей поры Эрвин не давал себе труда присматриваться и прислушиваться к нему. Лорд питал к Луису ощутимую антипатию и предпочитал держать его на расстоянии. Не то чтобы Луис чем-то не угодил ему. Все дело в диспозиции, как сказал бы полководец. В той диспозиции, которую занимал Луис по одну сторону двери, в то время как по другую сторону этой двери старый герцог смешивал с грязью молодого.

Однако сейчас, под вкус шиммерийского вина, Луис показался Эрвину весьма забавным человечком. Механику едва ли исполнилось двадцать пять. У него были волнистые волосы цвета соломы, наивные зеленые глаза и веснушки на щеках. Он стеснялся и становился комично рассеян: совал в рот нож вместо вилки, пытался хлебнуть из опустевшего кубка, невпопад всхохатывал и постоянно просил прощения за что-нибудь.

Как выяснилось очень скоро, Луис Мария был влюблен. Где-то в Землях Короны его ждала девица, которую механик называл не иначе как «моя леди». Он не ставил целью похвастаться, а, кажется, просто не мог не говорить о своей даме сердца. Со слов Луиса выходило, что «его леди» – нежное большеглазое тщедушное создание, сродни горной лани. И только слепой мог не заметить, что «его леди» – прекраснейшая из женщин на свете!

– Молодой человек, давеча вы были среди гостей на свадьбе в Первой Зиме, – с некоторой насмешкой заметил Филипп. – И, конечно, видели сестру лорда Эрвина – леди Иону. Что же тогда вы скажете о женской красоте?

– Милорд, вы меня простите, – смешался Луис и покраснел до кончиков ушей, – я ничего плохого… Вы не подумайте, милорд, я в высочайшем… глубочайшем восторге и в полном почтении к леди Ионе! Но если бы вы видели мою леди, милорд, то вы бы поняли! Она…

Луис растерялся, пытаясь подобрать слова.

– …Моя леди – она как тончайшее белое кружево, как лебяжий пух! Даже боюсь дотронуться – кажется, мои руки слишком грубы, чтобы коснуться ее кожи, а мои слова слишком неуклюжи для ее слуха. Боюсь даже дохнуть в ее сторону. Вот кажется, вдруг подую – а она погаснет, словно огонек свечи! Такая она, милорд!

– Это скверно, молодой человек, что боитесь дотронуться, – со знанием дела вставил Филипп. – Девицы любят, когда их трогают, и чем грубее – тем лучше. Схватите ее покрепче, молодой человек, и она тут же растает.

– Нет, нет, что вы! – в ужасе вскричал Луис. – Я ни в коем случае, у меня исключительно чистые помыслы! Как только вернусь из эксплорады, тут же попрошу руки моей леди. Только бы боги были милосердны и уговорили ее согласиться! Если хотите знать, мне и деньги-то нужны, чтобы составить достойный выкуп за невесту. Потому я и в путешествие нанялся!

– Ради выкупа-то? – Филипп хохотнул. – Что за чушь! Вы бы лучше на эти деньги купили ей парфюм или брошь жемчужную – тогда-то девица падет в ваши объятия. А сватовство – это потом успеется. Свататься будете, когда сударыня уже иссохнется, изойдется от тоски по вас. Тогда она своего папеньку уговорит и безо всякого выкупа за вас пойдет. Уж будьте уверены, молодой человек!

– Вы говорите ужасные вещи, сударь! Поверьте, что я питаю к моей леди самые чистые и высокие чувства и никогда себе не позволю…

– Чтобы вы знали, молодой человек: высокие чувства – это признак мужского бессилия.

Эрвин слушал, не вмешиваясь в их перепалку. Механик со своей щенячьей влюбленностью оказался прекрасным развлечением, вполне способным развеять походную скуку. Ирония заключалась уже в самом его присутствии здесь: как только угораздило это двуногое чудо оказаться в походе с четырьмя десятками головорезов?..

Начинало темнеть. Неаппетитные запахи из солдатских котлов и оживленные голоса греев говорили о том, что остальные члены отряда наконец тоже приступили к трапезе. Эрвин высмотрел кайра Джемиса: тот прохаживался вдоль восточного края лагеря, серая овчарка лежала неподалеку, переводя голодные глаза с котла на хозяина – и обратно к котлу. Прелесть первой вахты состоит в том, что часовые вынуждены дежурить с пустым желудком и глотать слюни от запахов чужой еды. Лишь после полуночи, сменившись с вахты, можно будет перекусить холодными объедками.

Кайр Джемис поймал взгляд Эрвина и положил руку на эфес. Традиционный жест бдительности часового смотрелся в данной ситуации весьма двусмысленно. Потом Джемис перевел взгляд на Луиса и качнул головой – коротко, но красноречиво. Он, низкородный южный сопляк, жрет лакомства с вашего стола, милорд, пока я – славный рыцарь и ваш соотечественник! – захлебываюсь слюной. Эрвин подмигнул Джемису: то-то же, делай выводы.

Когда он вновь прислушался к разговору, тема уже переменилась, разногласия между Луисом и Филиппом были забыты.

– Моя леди, сударь, – она без ума от столичной жизни, – рассказывал механик барону. – Бедняжка всего единожды была в Фаунтерре, и то лишь месяц, но с тех пор все время вспоминает! Она будет так рада, если я смогу рассказать ей что-то о столице. Ведь вы жили в Фаунтерре, сударь? Знакомы ли с владыкой? Каков он? Как проходят приемы?

– Наш владыка Адриан – великий человек, – со значением изрек Филипп. – Раз в столетие посылают боги на Землю такого правителя. То, что нам кажется незыблемым и вечным, для Адриана – не преграда. Если на его пути окажется море, он скажет: «Копайте здесь и здесь», – и будут копать, пока море не стечет и не исчезнет. Все в нашем мире подвластно желанию императора. Воля владыки – самое твердое, что есть на свете. Все остальное вынуждено подстроиться под нее, как молоко принимает форму кувшина, в который налито.

– А дворцовые приемы? Правда ли они столь великолепны, как рассказывают?

– Молодой человек, я не видел ничего великолепней и блистательней, чем двор владыки Адриана!

Эрвин повел бровью. Он не встречал Филиппа ни на одном из множества балов, устраиваемых Короной, да и сам барон Лоуферт не очень-то напоминал персону из высшего общества. Механик, однако, принимал повествование Филиппа за чистую монету.

– Расскажите, прошу вас, во всех подробностях. Я постараюсь запомнить для моей леди!

Филипп рассказал, обращая особое внимание на женскую сторону вопроса. Какие девицы бывают на балах, во что наряжаются, как себя ведут, и в особенности как они падки на зрелое очарование уверенного в себе мужчины.

– Вы понимаете, сударь, что я не могу раскрывать подлинных имен. Тою зимой при маскараде встретил я одну хорошенькую юную леди в маске иволги – назову ее, скажем, Мариеттой. И вот я закружил ее в танце, а Мариетта щебечет из-под своего клювика: «Сир, у вас такие крепкие руки! Вы, наверное, привычны к оружию потяжелее, чем рапира». А я говорю: «Сударыня, мое главное оружие – не железный клинок»…

Эрвин отправлял в рот оливки, маленькими глотками смаковал терпкое вино. Кайры издали поглядывали в его сторону, жуя овсянку. В отблесках огней сложно было понять их выражения, да Эрвину и было все равно. Ну, если приложить немного усилий, то будет все равно. Поглядывают – и пусть себе.

– А кто из дам красивее всех при дворе? – спросил механик.